Воскресенская жизнь » Имена » Жоркая, лесная, железная

Имена

Жоркая, лесная, железная

Определения эти, нисколько с собой не церемонясь, Мария Федоровна Толмакова дала себе сама. Здесь на Северном люди и правда железные, другим в этом таежном поселке, и созданном-то специально для тяжелого труда, было не прижиться. Мария Федоровна и в свои 94 непререкаемое тому доказательство: крепкая, веселая, скромная.

Один овин остался

Родились мы в Ивлове, потом переехали в Покровку, была деревня от Ивлова два километра. Тогда горели леса и деревни, и Покровка вся сгорела, один овин остался. Нас маленьких отправили в поле, а вечером развезли к своим в Ивлове. Прожили мы там зиму да и на завод переехали, за тридцать километров, там завод был спиртопорошковый.

Семья большая была, шестеро нас было, и школу не кончили. Походила только одно лето: тридцать километров – куда мы побежим. Отец меня учил, он грамотный был. Купит нам книжки, тетрадки – он нам диктует, мы пишем.

Пришла один раз в Ивлово. Сколь мне было тогда? Так, наверно, молодая, бестолковая. Был бы толк, так не дала. А там мужчина наколки делает. «А ну, Коль, наколи и мне». – «Да давай». Все тогда исколоны были. И ребятишки, и мы. Поколет полбуквы, да отдыхаю. Больно, а все равно терпели. Люди делают, и мне надо, как это немечена одна буду бегать. Двоюродная сестра Шурка потом хотела вывести буквы-то. Чего-то навела – так у нее руку как раздуло! И выболело. Так я побоялась.

Самое страшное

В заводе жили в дому с рабочими. На кухне нам постелет мама постельку, а тут рабочие. Уголь наготовим, они уголь перевозят зимой на лошадях, порошок – все продукты заводни. Летом не проедешь, так летом уж никто к нам не ходил. Потом нам сделали маленькую избушечку, а то тесно.

Когда уголь делали, тут, конечно, горячее все было, в казанах-то горит. Подол-от подбираешь, чтобы не загорелся. Тушилки были, мы в эти тушилки уголь отсыпали, а потом закрывали и засыпали землей. Потухнет за ночь, мы его в кучу таскали. А под вёсну все увозили куда-то. Раз завод чуть не спалили. Мы бы, бабенки, куда! Ладно брат залез да изрубил тут, где горело. А то бы спалили.

Самое страшное было, когда меня углем засыпало. Последний кулек угля выгребали под вёсну. А снегу вон сколь, и уголь смерзся. Маша, сестра, только вылезла кулек вешать, и на меня упало все. Рука вот эдак, нога вот эдак, всю меня растянуло. Кричит мне: «По мать бежать?» Я: «Нет!» Чувствую, что не успеет. И вот она гребла-гребла. Говорит: боялась руку-то отрубить, пока гребла мотыгой. Разгребла, вытащила меня и за мамой побежала. Я все лето в больнице была. Со стуликом: стулик тащу и шагаю. Вся опухшая была. Ладно еще Маша вылезла, а то бы обе погибли. И теперь у меня спина неправеськая. Мне говорят: как с экой спиной ты еще и работала?

Разве не умрешь?

Война началась – мне дали повестку. Спасибо Николаю Крылову, он меня на бронь поставил. «Повестка тебе. Некому на заводе-то работать, так мы тебя отхлопотали». Жив он, наверно, еще. Дай Бог здоровья ему. Три года я была на брони. В войну больно мужиков-то не было, одни женщины. Я тогда молоденька была, вот мы три женщины и работали, две недели работаем, неделю отдыхаем.

А отца-то взяли с заводу. Мы остались шестеро да мама. Но те примерли у нас, остались только двое. Васютке восемнадцать было, а Клавде семнадцать. Наверно, голод, ведь ели всю ерунду в войну-ту. Дороги плохие были – сколь накопим муки, пойдем в Ивлово, нам дадут паек. 200 грамм давали иждивенцам. Нам, рабочим, по 600. А то жалудки собирали (желуди), крутили, жернова были. Вот этим и питались. Разве не умрешь? А я вот как-то вытерпела да и живу уж лишку.

А отец в Сухобезводное попал, заключенных охранял. Мы еще ездили с мамой к нему. Вышка у него, на вышке сидит, глядит, как они работают. Кричат: «Охранник, дай нам покурить». Так близко-то не подпустит, а бросит папиросу им. На фронт-от он не угадал, года не подходили или чего, а в Сухобезводное угадал. После войны люди уже приехали, а его все держали там. Оставил нас эких-то.

Ни одного больничного

После войны года два, наверно, пожили, да ликвидировали завод. На Шапшу переехали, в леспромхоз. На заготовке я была. Мы, бабенки, сучки обрубали. Только бы прожить, ведь мы не понимали, что еще можно делать. Я худенькая была, а, знать, крепкая. Другим женщинам коэффициент меньше давали, и бабенки все ругались: «Как Толмаковой и Шафировой что мужику дают». – «Так работайте, – говорят, – и вы, как они. Вон толкачом лес толкали, их пошлем в лес, они идут, а вы?» – «А мы не смогаем стрелу таскать». – «Ну не смогаете, так поменьше получаете». Завьялов говорит: «Ты, Толмакова, из железа сделана. Ни одного больничного у тебя нет». А уж привыкла к лесу, так и хорошо было. Мужики меня поддерживали. Они меня не обижали. У меня настроение, знаешь, хорошее было для работы.

У меня сосед вон: «Давай я тебя научу валить». Я: «Да чего не хватало». А кряжевать научилась. Только меня мастера предупреждали: «Ты смотри, придет директор, за пилу не берись. А то нас оштрафуют». Толмаков меня учил на тракторе, да у меня ноги коротеньки были. Никак не достаю до педалей. А хохлушка у нас была, так она научилась: газует, едет – гляди, какой талант у бабы.

Самое счастливое время было на Шапше. Чего мы на заводе – одни жили, одни-одни. Тут уж с людьми стали, повеселей, да уже и ребенок у нас был.

Муж на заводе меня приглядел. Мы с подругой у них в Кленовиках раз остановились. Сидим обедаем, а и говорит свекрушка: «Кольк, вон какая жоркая девчонка-то эта, ее бери, она и работать так же будет».

Пешком ведь из Кленовиков пришлепали сватать. Я сижу, и Шура сидит. А сваты: «Вон любую выбирай, Кольк». А он: «Нет, мне Машу только». А потом он выучился, трактористом был. Так и жили, слава бог. Больно весело было на Шапше, гармонь была. Берет мальчишку, Сашу, и пойдем гулять. Дом мы там построили. Два года пожили, и ликвидировали поселок. И дом у нас пропал. Сам махнул рукой: пускай охотники там живут.

А то б еще побегала!

На Шапше дружно мы жили. Все приезжие. А сюда приехали, нас не полюбили что-то, Шапшу. Тогда баню топила тетка Анна. А мы задержимся, прибежим. «Ой, вас черт принес, паразитов, мойтесь хоть где-нибудь». А где мы будем мыться? Своих-то бань не было. «Задёрживаете вы меня», – заругает всю Шапшу.

У нас на Шапше Воланов был, продавцу наказал: «Этим работягам, бабенки, давайте без очереди. Они мокрые». Сюда приехали, думали, тоже так же нас почитать будут. Пришли хлеба просить, а нам: «Ну-ко вставайте в очередь. Вы на себя работаете? На себя, не на нас. Стойте, как и мы». Мокрые, не мокрые. Когда по часу стоим. Тогда народу больно много здесь было – квартир не хватало.

Но и здесь жили. В клубе мы с Толмаковым первые были. По толку не научилась, а плясать-то да петь научилась. Вон как плясали, еще и балалайку я выплясала, а сам гармонь выиграл. Научили меня хорошо на балалайке играть, только настраивала плохо: то ли слух, то ли не понимала. Кручу-кручу, чтобы настроить. И ведь охота тогда было бегать нам. Теперь вот ноги отнялись, а то бы еще побегала я. И работали, и как-то успевали в клуб ходить.

Куда мне медали?

Медалей у меня знаешь сколь было, да сгорело. Меня и в Горький возили за хорошую работу, в Красные Баки. Я говорю: «Куда вы мне даитё все медали-то?» – «Не мешают они тебе, бери». Бабенки говорили: «Сделаем мы тебе такую подушечку и с подушечкой хоронить понесем, как помрешь». Да сами и примерли все. Да, и депутатом ведь была, бестолковая. Почитали меня, дай Бог доброго здоровья, кто жив. Не жив – Царствия Небесного. Спасибо еще всем государственным, заботятся о старушках, спасибо. Маленьких раньше так не нянчили, как нас теперь нежат.

Медалей у Марии Федоровны и сейчас много, одних только знаков «Победитель соцсоревнования» с десяток! Орден «Знак почета», знак «Почетный мастер заготовок леса и лесосплава». Кажется, одному человеку не заслужить! Так только кажется. Это за крепкие руки и сильную волю награда. Все успевала Мария Федоровна – и работать, и двоих детей растить, и скотину держать, и рукодельничать. Это сейчас для души шьешь и вяжешь, а в ее пору не сплетешь сам лапти, не спрядешь пряжу – в магазине не купишь. И если б судьба ее баловала, куда там! Слишком многое пережили и слишком многое потеряли привыкшие не жалеть себя люди. Вот и Мария Федоровна потеряла мужа и сына, но не потеряла присутствие духа, скромность и умение трудиться. Именно глядя на таких людей, думаешь, что возраст – это ошибка.

– У меня ноги отнялись, а то я и теперь убежала бы в лес, – заразительно смеется Мария Толмакова.

И не верится, что что-то может этому помешать.

Ирина ТУМАНОВА

Фото автора


На фото:
Мария Федоровна Толмакова, почетный мастер заготовок леса и победитель соцсоревнований, живет на Северном. Но здесь оказалась она не сразу, детство провела в Покровке, была такая деревенька в двух километрах от Большого Иевлева – сгорела. В юности делала уголь и спиртопорошок на лесном заводе, сколько их таких раскидано было по бескрайнему заветлужскому лесу. Закрыли завод – перекинули семью на Шапшу лес заготавливать. Нет уже ни той, ни другого, ни третьей – лишь такие, как Толмакова, хранят воспоминания о прошлом. И делятся с нами.

Жоркая, лесная, железная

 

Теги

Похожие новости

Комменатрии к новости

Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.

Написать свой комментарий: