Имена

Зимой 43-го

Зима 43-го выдалась наредкость студеной. Не скажу, до каких градусов морозы у нас доходили, но воробышки на лету от мороза падали.
Я сам в ту зиму такого бедолагу принес домой отогреваться. Так как в избе у нас кошка была, всегда голодная, я поселил его на сушилах около трубы. (Сушилами мы называли чердак между потолком и крышей). И подкармливал, чем бог послал...
Не больно хорошо подкармливал: мы и сами жили впроголодь. Да чего там впроголодь, голодные были, всегда есть хотелося. Семья наша из пятерых человек была: нас братьев трое, сестренка полуторагодовалая, и мама Дуня. Было ей тогда 30 лет.

Отца на войну забрали. В артиллерию попал. И мне хотелось на помощь к нему, каким-то образом добраться: снаряды в бою к пушке подносить, от фрицев поганых его охранять, пока он пушку заряжает. У меня и дробовик был, с дула заряжался. (В Федюхином амбаре нашел, когда его на дрова разбирали.) А нож я в кузнице сам выковал и наточил на ножном точиле. И ручку приделал деревянную. И фуфайка у меня была почти новая, в двух местах только не больно большие заплаты были. Вот на ноги, правда, надеть было нечего. У нас одни на троих братьев валенки были подшитые, на двор бегать. В школу-то можно и в лаптях, а на фронт в лаптях-то навряд ли пу- стят. Но валенки брать было нельзя...
И тут, на сушилах, в карнизе над боковым окном я нашел старые валенки, не худые почти, на пятках только маленько продраны были. Если портянки навернуть на ноги хорошенько, так и ничего, не хуже, чем в лаптях будет ногам-то. Я обрадовался находке. В таких валенках да почти в новой фуфайке, а шапка у меня была хорошая, со звездой даже, ремень тоже был широкий, почти солдатский, меня командиры уж точно с фронта не прогонят (в такой хорошей одеже!), тем более, что штаны мне мама Дуня из домотканой крашеной холстины недавно новые сшила.

Вот только как добраться до фронта, я придумать не мог. До Семенова, где железная дорога проходит, целых пятьдесят верст было от нашей-то деревни, пешком не дотопаешь голодный-то...
Но с начала января мимо нашей деревни по грунтовой магистрали, которая шла от Семенова до Воскресенского и дальше на восток, к Кирову, с востока стали идти войска на фронт. Железная дорога была перегружена и часть войск шла самоходом. Продукты и походные кухни в обозе с ними двигались. Бычьи, бараньи и свиные туши прямо на санях лежали, где под брезентом, а где и открытые. На ночлег останавливались там, где их настигали сумерки. Ночевали и в нашей деревне. С ними я и собрался на фронт. Маме написал записку, что еду помогать отцу прогонять фашистов из России.
У меня сердце радовалось, глядя на это наше войско. Лица молодые, улыбчивые, доброглазые все. Солдаты и командиры одеты в белые полушубки. На всех валенки новые. У солдат автоматы ППШ и винтовки, у командиров – пистолеты в кобурах кожаных... «Экая силища... – думал я – неужели фашисты устоят против нее? Да не в жизнь!»

Утром, услышав команду: «Подъем!», я тоже встал, оделся, обул найденные на сушилах валенки, положил в карман краюшку хлеба и две вареных картошины, которые приберег с ужина, взял начищенный дробовик, порох, выменянный у Чистяковых на случайно попавшую в мой попрыжок осенью куницу, четыре самодельные круглые пули, прокатанные мной между двух сковородок, залез в облюбованную мной с вечера бычью тушу на санях, стоявших у соседнего дома и приготовился к далекому путешествию.
Было еще темно, и ребятишки с мамой спали. Но все-таки кошки на сердце скребли – как мама без меня с ними управляться будет. Надежда у меня была на среднего брата Колю. Умный и надежный он был, мой брат и друг-товарищ верный.

У деревни Топан за селом Владимирским меня, окоченевшего, обнаружил солдат, искавший что-то в этих санях. Часть обоза заехала в деревню. Меня привели в теплую избу, и когда я отогрелся, командир стал меня расспрашивать, кто я такой, откуда, есть ли мать с отцом и где они, есть ли братья-сестры, и получив ответы на все вопросы, спросил:
– Какой наказ дал тебе отец, оставляя на тебя, как на старшего сына, свою семью?
– Помогать матке вырастить младших братьев и сестру, если его убьют на войне, – ответил я.
– Ты знаешь, что за невыполнение полученного приказа на войне расстреливают? А наказ отца старшему сыну – это больше, чем приказ, это на всю твою жизнь, парень. Как ты посмел оставить мать одну с тремя детьми без помощи? Ведь отец-то надеется на тебя! А ты мать родную и братьев с сестрой единородных оставляешь одних, кормилец и защитник. И не стыдно тебе? Как у вас в семье с питанием? – спросил командир.
– Как-как – никак! Плохо. Нет ничего. Всё подъели. Картошки с мешок осталося, а боле ничего. Папа, как с окопов пришел в феврале 42-го (его под Дзержинск около Горького посылали окопы рыть в 41-м в августе), так они с мамой на 2-х санках пешком в Вятку в феврале за хлебом сходили, обменяли там костюм его, отрезы всякие из сундука, мамину одежу хорошую, и от тех трех мешков ржи, что они привезли, уж не осталось ничего, всё съели, а теперь и менять нечего: ничего не осталось из хорошей-то одежи. А отца сразу же, как из Вятки с мамой пришли, взяли в армию. Повестка из военкомата его в сельсовете дожидалася. С месяц в Гороховецких лагерях побыл и отправили на фронт. Воюет где-то. Вот я и собирался помочь ему, вместе-то мы быстрей бы фашистов-то победили. Но без меня и вправду маме совсем худо станет. Коле-то, брату моему среднему, семь лет еще только. Ладно, пойду домой. Боле убегать на фронт не стану. Стану маме помогать, чтобы отец не сердился на меня, как придет после войны-то. Старший командир приказал молодому веселому командиру, которого все старшиной на- зывали (чудно как-то: молодой совсем, а старшиной величают), дать мне крупы, сахара, муки, хлеба четыре буханки, мяса три куска и на маленьких санях-розвальнях, в оглобли которых была запряжена моло- дая резвая кобылка Стрелка, с этим веселым командиром-старшиной отправил меня домой...