Леонид Безруков

| 9-11-2022, 10:37 |

Леонид Безруков уроженец Лалакина. Родился в апреле 1930 года. В конце войны переехал в Горький. Учился в школе фабрично-заводского ученичества, работал монтажником и электриком на Горьковском автозаводе. В его же трудовом послужном списке должности сверловщика, слесаря, бригадира мастерских. И при этом литературная работа.

Его зарисовки просты и ярки, в них не пропадает тот народный язык, к которому мы привыкли и, который, увы, исчезает теперь на нашей воскресенской земле.
В повести «Далекое детство» описываются военные годы в Лалакине глазами 12-летнего подростка. Переживания, впечатления и надежды. И наши, наши места. Эвакуированные в Воскресенском. Базар военных лет. Это стоит почитать.
В "Древе жизни" Леонида Михайловича собраны беседы, сказы, житейские истории. Кажущаяся простота в них соединяется с глубиной и внутренними смыслами понимания жизни крестьянством. Когда бытовые и трудовые тяготы становятся не тяготами, а духовными истинами. К ним и стремится простой человек.

Характер

Жизнь, она так и названа — жизнь. Одна она, пусть даже и самая простая, человека-то и покажет, и расскажет.
Мечем мы тут как-то с батьком стожок на луговинке за домом. По вечерней зорьке. Он навильничает, а я на стожке с граблишками стою да сено принимаю... И оба слышим, не видим, а только слышим, как Кондрат Козонков кричит из своего дому, расхлебянил, знать, окошко-то да так и кричит из улицы в улицу Семену Шурову, а тот на крыше трубу белит: «Ты-де, Сема, на мельницу завтра поедешь?» А Семен: «Жив-де буду — поеду!» Ну, а Кондрат как Кондрат, выпалил: «А я хоть, мол, жив не жив, а уеду!..»
Другой случай: уговорился Кондрат с мужиками в лес по жерди на машине съездить. Для колхозного питомника. Время наметить наметили, а приехали наши мужики к Кондратовой избе на час раньше: что-то поторопило. Погудели-посигналили, никто им не ответил, они через минуту и умчали. А у Козонкова, раз не вовремя подъехали, хоть услыхать-то он и услыхал, и нога не пристегнута! Пристегнул, выскочил на крыльцо-то, как пуля из ружья,— тихо-то никогда не может, не любит! — а ни машины, ни мужиков и в помине нет. Как и не бывали, бес бы их побрал.
Без меня, мол, знать, решили обойтись, подумал Кондрат. Что делать? Другой бы на его, Кондратовом, месте, рукой махнул: ладно, мол! А ему досада страшная. У него характер не тот. Велосипед, как молодец какой ярый, схватил, подпрыгнул на своей деревяшке, уселся да той же дорогой, топор в дерево! — приговорка у него такая,—за машиной-то вдогонку. У него ли что отобьется, он ли где что сдаст да до своего не дорубится! А не добьется, случись такое, так тут и ляжет. Как характер велит, так и поступит!

Отрывок из «Далекого детства»

Я смотрю на близлежащее, хорошо видное из распахнутого перелеска, сверкающее резкой белизной полько. Знаю, что, как только перемахну его и подлесную низинку, начнется через полторы-две версты и сам мост через Швейку (на которой стоит и моя деревушка), впадающую в быструю Ветлугу, а там вот оно — рукой подать — Воскресенское. Бойкая, как говорит мать, к нему и дорога; все время по ней народ: идут и едут. Будет видно и бревенчатое двухэтажное здание военкомата с зеленой крышей и красным флагом на коньке. Возле военкомата мы прощались с отцом и долго провожали потом глазами таких же, как и oн, мужиков. Они шли вслед за телегой с наложенными на нее вещами, которую везла наша колхозная лошадка Маруська. Она в тот же день вернулась тогда со станции, понурая, усталая, не умеющая, как и все лошади, говорить, но все понимающая, как я думаю всякий раз, запрягая ее на конном дворе. Отец работал одно время ездовым на этой лошадке. Вспомнив o6 этом, я опять думаю о том, что мы должны, непременно должны получить с фронта столь долго ожидаемое письмо, хотя бы весточку — одно или два, как говорит мать, слова,— что жив, мол, или только ранен. Неделю назад мы узнали, что отцов товарищ из ближней деревни, с которым они воевали еще в империалистическую, вот так же не подавал о себе и малой вести и вдруг прислал письмо из госпиталя, куда попал с тяжелым ранением. От него же пришла потом и газета, в которой рассказывалось, как и с какими боями пришлось выходить его роте из окружения, сообщалось, что представлен командованием к награде...
Да, первые солдаты, фронтовики с медалями и орденами, были людьми особенными, перед ними мы замирали, в восхищении разглядывая их. Двое таких солдат с вещмешками за спиной встретились мне однажды и на лесной дороге, и как долго провожал я их взглядом, пока они не скрылись, спустившись на переезде в березовую рощицу.
Подтянувшись, поправляю съехавшие на лоб волосы, вытираю рукавицей разгоряченное вспотевшее лицо и поднимаюсь — шаг за шагом — в довольно длинную пологую гору. Останавливаюсь немного передохнуть (пройдено как-никак целых пятнадцать верст) у приметного, громадного, с множеством обрамленных фигурными наличниками окон, красиво обшитого филенчатыми досками здания Дома культуры. На просторном крыльце над входом моряк-пехотинец, написанный маслом на холсте; развернутые плечи, задорное лицо, на груди крест-накрест пулеметные ленты, в руке граната. И бескозырка с надписью: «Балтиец». Да, на такого, говорю я себе, приблизившись к балтийцу и мельком взглянув на свои лапти, с налипшим на них и онучи снегом, на такого... можно смотреть, не отрываясь, хоть целый день... как и на того, что на щите у кинотеатра: «Ты чем помог фронту?» И мне страшно хочется нарисовать и балтийца, и этого бойца в шинели и каске со звездой, воина, рука которого указывает прямо на тебя. Слова солдата суровы и требовательны. Тут я немножко пытаюсь даже вообразить, как они раздаются на всю площадь: «А ты! А ты?! Фронту! Фронту!!.» — и испытываю прилив решимости хоть капельку быть похожим на таких. Может быть, вот такого, как этот балтиец, моряка фашисты сожгли на костре? На уроке чтения учительница часто рассказывает нам про фронтовые подвиги: про раненого моряка-десантника, у которого за пазухой была спрятана граната, и он рванул ее, подорвав себя и пьяную, гогочущую «грабь-солдатню». А из другого рассказа запомнилось, как гитлеровец кричал: «Не подходи-ить!.. Он ком-му-нь-ист!.. Он подорвет себя и нас...» И так и случилось на самом деле.
«Враг стягивал и накапливал огромные силы,— читали мы в рассказе из тоненькой серой книжечки и как бы вживе видели атакующую группу бойцов и панику фашистов, рискнувших пойти в психическую атаку.— Страшен был натиск. Земля, как говорят, стонала под ногами»... Слушая, мы не смели перевести дыхание. «Очень тяжелым оказался тот полдневный час, тот момент, когда начался прицельный огонь немецкого пулемета, что пошел вдруг косить из громадной копны на хлебном поле, вспыхнувшей через какие- то минуты рыжим пламенем. И тут заметались фашисты». А в другом рассказе читали про танки, что выплыли из молодого леска в пологой лощине с двумя ротами автоматчиков, и про то, как их ждали моряки с гранатами, укрывшись в кустарниковом овражке. Нам зримыми представлялись и те страницы, на которых рассказывалось, как намертво намеревались гитлеровцы сомкнуть кольцо и расстрелять из крупных орудий окруженный Ленинград. И каким он был, героизм балтийцев, которые сокрушали одну за другой свирепые контратаки гитлеровцев! Все это проносится в моей голове, когда я смотрю на балтийца и еще раз ощупываю свой замерзший колобок, не зная, как я буду его есть. Да и мороз здесь круче, злее, поскольку село стоит на самом юру, на высоком взгорье у вольной реки. Но от всего этого не слабеет мальчишески жгучее желание нарисовать балтийца и солдата в каске.
Раздобыть бы вот только подходящую для этого бумагу и хорошие краски! Мне тут, как это ни странно может показаться, виделась половина дела. Главное — краски и бумага!